Заштат - Страница 6

Николай Сергеевич помолчал, он неловко кинул в угол к другим окуркам недокуренную и потухшую папиросу, опять заговорил невесело и горько:

— Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. Шкура человеческая — страшная вещь!.. Ну, скажите мне, говорил с вами товарищ Трубачев, Павел Егорович, хоть раз по душам? — а ведь работать хочется не только за шкуру, а и за честь, и за долг!.. Вы ведь тоже с Трубачевым по душе говорить не будете, — и не надо, не надо было выступать!.. Конечно, все выступавшие против вас, да и те, которые вообще выступали за резолюцию, знали по-разному и понемножку, что они лгут и приукрашивают, а вы это сказали вслух, вы правду вслух сказали. Именно поэтому мы и стали на сторону Невельского — это я о себе говорю, — потому что вслух вы сказали правду. Можно даже сказать, что товарищи оклеветали вас, сделав из вас и оппортуниста, и контрреволюционера, и чуждый элемент. Но в том-то и дело, что, если человек сделает гадость другому человеку, один день он будет мучиться, а затем — даже не своим сознанием, а всем своим организмом — будет находить оправдание своей гадости, обязательно его найдет и обязательно обвинит в гадости того самого, кому она была сделана. Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. делу вы не помогли, не отстояли себя и, скажу правду, если бы вы не окликнули меня в окошке, если бы не дали так по-хорошему папироски, и я стал бы нашим врагом. Вашим выступлением ны себе только врагов нажили…

— И пожалуйста!! Не прошу, не нуждаюсь! — не заорал, а заревел Иван Авдеевич Гроза так, что задребезжали стекла в рамках. — В циниках и в предателях друзей не держу! — чести своей никому не продавал! — предателем не был! — не прошу! Не про-шу-с!

Через улицу, окно в окно, открылось окошко в квартире Невельского. Николай Сергеевич руки сложил умоляюще, прошипел умоляющим шепотом:

— Иван Авдеевич, — Невельский подслушивает, умоляю, потише, умоляю, не надо, — я вам как друг говорил, по душам, — умоляю, — подслушивают!..

Старик лег в постель, прикрылся овчиной, руки положил вдоль овчины, посмотрел в потолок очень внимательно, взгляд стал очень далеким, старик слушал себя, и старик сказал тихо:

— Не понимаю, не понимаю… ведь я же говорил ради нашего ветеринарного дела, ему ведь я отдал всю мою жизнь, невеселую жизнь!., а вам — вам за вашу правду спасибо, я такой правды не знаю, прошу- на меня не сердитесь… Стар! не понимаю!..

Николай Сергеевич молвил очень невесело:

— Э-э-эх, Иван Авдеевич…

Через улицу, окно в окно, перед рассветом вспыхнул огонь. Лавр Феодосович с Полиной Исидоровной укладывались спать. Совсем на рассвете через улицу, окно в окно, из ветеринарной амбулатории понесся крик Грозы. Оба — Лавр Феодосович и Полина Исидоровна — поспешно окно распахнули. Крик затих.

— Это совершенный идиот, этот Гроза, фамилийка тоже! — сказал Лавр Феодосович.

— И он так и заявил, что не верит в уничтожение эпизоотии и не желает больше разговаривать, и ушел с собрания? — вот идиот! — так и сказал? — в двадцатый раз спросила Полина Исидоровна, добавила совершенно тихо: — Но у тебя, Лавр, нет опасений? — ты не думаешь, что это чересчур и край потребует пересмотра?

Лавр Феодосович сделал страдающее лицо и страдающе сказал:

— Нет, конечно, но если бы ты знала, как они мне надоели!..

— Кто — Гроза?

— Нет, большевики, конечно, — весь этот сивый бред, все это скудоумие! — если бы ты знала, как все это надоело мне, как меня тошнит от них!.. Что касается Грозы, то завтра я подам протест по профсоюзной линии…

— О, да, конечно!.. — сказала Полина Исидоровна.

Окончательно в рассвет у дома ответработников прохрипел «китайский мерседес», и вскоре за ним загремели дрожки Ивана Авдеевича Грозы, выезжавшего на страхование крупного и мелкого рогатого и конского стада. Иван Авдеевич сидел верхом на дрожках, в парусиновом пыльнике и в соломенной шляпе. Сзади него к торбе с овсом привязан был громадный портфель. Полукровка шла весела и нарядна. На съезде от бывшего собора под гору Ивана Авдеевича повстречал товарищ Трубачев. Трубачев окликнул Ивана Авдеевича:

— Слышь, Иван Авдеевич, чего ты бузу трешь? — ты скажи по сердцам про эти эпизоотии, интеллигенты, вы, черти, галстуки носите!.. — напутал Невельский? — ты скажи по сердцам!..

Гроза ответил очень покойно:

— Ну, сам посуди, ведь семьдесят процентов наших коров больны вагинитом, — в Голландии, в коровьей стране, и то и вагинит, и туберкулез рогатого скота в громадном проценте — возьми датскую статистику, если не веришь германской.

— Ты подожди наукой сыпать, — ты скажи кратко — останутся или не останутся, и скажи про Невельского, — молвил Трубачев. — На, закури, Иван Авдеич!

— Останутся, — твердо сказал Гроза и твердо добавил: — А о Невельском и говорить — ниже моего достоинства. До свиданья.

Иван Авдеич перебрал вожжи.

— Ты постой, погоди. Ты куда едешь-то? — ты, может, что знаешь про Невельского? — ты что же, ежели утверждаешь, что останутся, ты, может, и помогать будешь, чтобы остались? — почему я тебе верить должен?..

— До свиданья, — сказал Гроза, — глупости говоришь. Еду на страховку.

В лугах лежали туманы. Трубачев проводил Грозу туманными глазами под гору. А на горе осталось российское место оседлости, при царях Иванах бывшее вспольною крепостью и сданное затем в заштат. Базар и заколоченный собор на месте бывшей деревянной крепости. На юг, север, восток и запад — заштатные дома и местности. По осеням в дожди по заштатной этой местности, обутые в ичиги, мамаевы кочевья ночи и дождей, над заштатным дули ветры и метели. И, как подобает в природе вещей, весна сменялась летом, лето осенью. Зимой заметали снега. Так шествовали годы. Революция планами своими заштат обходила, советское межевание помещало в городе рик.